Как я полюбила… Мы тогда валетом лежали на дне воронки. Прямо перед моим лицом — его грязные сапоги. Почему валетом? Ну, не лицом же к лицу лежать в поле с незнакомым мужчиной. Я поглядела на него. Он красивый был. Как артист. Еще подумала тогда, такого не убьют. Не смогут. Война же тоже женщина, хоть и тетка злая. Я ему говорю:
— А у вас один сапог каши просит, — и дотронулась до подошвы.
А он подобрал ноги, засмущался. А я ему говорю:
— А я институт не закончила. Не успела. Попросилась на фронт.
А он молчал. Потом я ему сказала, что не знаю, как долго могу прожить, потому что кровь моя течет и течет и никак не останавливается. Он вскочил, закопошился вокруг меня, принялся гимнастерку рвать, где рана. Он бинты вскрывает, а я смотрю и чувствую, что он нравится мне еще больше. Вот дуреха была: мне помирать сейчас, а я влюбилась… Он разорвал одежду на мне, а я стала жалеть, что лифчик свой парадно-выходной Зинке отдала. Я ему говорю:
— Вы мне не очень-то гимнастерку рвите, старшина не даст новую. Похоронят в рваной, некрасиво будет. Я же все-таки девушка.
А он вдруг остановился и впервые посмотрел на меня так долго. Прямо в глаза смотрел и губы сжал:
— Хорошо, — так вместе нас и похоронят. Вас в рваной гимнастерке, меня в рваных сапогах.
Потом тащил на себе через все поле. А я, дуреха, прижалась к его спине всем своим телом. И мысли совсем другие одолевают, женские, не про войну совсем. Чувствую его тело сильное, как мышцы ходят под гимнастеркой, вдыхаю запах его терпкий и чувствую: мой он, мой. И запах его родной, и тело сильное, горячее! Как умирать не хочется, мамочка моя!
Потом что было… Потом лазарет, рана неглубокая оказалась. Он навестить раза два приходил. Букетик оставлял на окне каждый раз. А дальше война разбросала. Он писал какое-то время, потом перестал. Я знала, что он живой, всем нутром чувствовала. Говорят, когда сильно любишь, бывает так.
После войны уже год прошел. Я в институт вернулась. Лекция закончилась. Я выхожу из аудитории, а он ждет меня. Он в гимнастерке, старой шинели и в сапогах.
Я ему говорю:
— У вас сапог скоро каши попросит.
А он говорит:
— Дура ты…
По-доброму так сказал. Еще сказал, что искал долго. Хорошо, что название института запомнил. Цветочки еще принес. И сказал, что тогда на поле не решился признаться: лежал и благодарил войну, что свела нас в воронке. Я стояла, прижавшись к нему, и вдыхала запах его родной.
Точно мы ненормальные были. Небо правильно думало. Война идет, а мы влюбились…
